Лига Зла. 3 Пришествие. Страница 4988

[spoiler] 2



Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине.
Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году
скоро конец.
Над двухэтажным домом N_13, постройки изумительной (на улицу квартира
Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик - в
первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях
стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и
стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в
нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных -
подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус,
буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и
весело загорелись турбинские окна.
В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.
- Эх, эх, а дров до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.
Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус, а в нем
видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.
- Вот бы подстрелить чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядем на эту ночь в
караул? Я знаю - это сапожники из одиннадцатого номера. И ведь какие
негодяи! Дров у них больше, чем у нас.
- А ну их... Идем. Бери.
Ржавый замок запел, осыпался на братьев пласт, поволокли дрова. К
девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.
Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие
исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого
года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:

"Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, - не верь.
Союзники - сволочи.

Он сочувствует большевикам."

Рисунок: рожа Момуса.
Подпись:

"Улан Леонид Юрьевич".

"Слухи грозные, ужасные,
Наступают банды красные!"

Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.
Подпись:

"Бей Петлюру!"

Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства -
Мышлаевского, Карася, Шервинского - красками, тушью, чернилами, вишневым
соком записано:

"Елена Васильевна любит нас сильно,
Кому - на, а кому - не."

"Леночка, я взял билет на Аиду.
Бельэтаж N 8, правая сторона."

"1918 года, мая 12 дня я влюбился."

"Вы толстый и некрасивый."

"После таких слов я застрелюсь."

(Нарисован весьма похожий браунинг.)

"Да здравствует Россия!
Да здравствует самодержавие!"

"Июнь. Баркаролла."

"Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина."

Печатными буквами, рукою Николки:

"Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой
расстрела всякого товарища с лишением прав. Комиссар Подольского райкома.
Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер,
1918 года, 30-го января."

Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет
назад: тонк-танк. Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и
мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих
рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе - в кресле с ногами. У ног
его на скамеечке Николка с вихром, вытянув ноги почти до буфета, -
столовая маленькая. Ноги в сапогах с пряжками. Николкина подруга, гитара,
нежно и глухо: трень... Неопределенно трень... потому что пока что, видите
ли, ничего еще толком не известно. Тревожно в Городе, туманно, плохо...
На плечах у Николки унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на
левом рукаве остроуглый трехцветный шеврон. (Дружина первая, пехотная,
третий ее отдел. Формируется четвертый день, ввиду начинающихся событий.)
Но, несмотря на все эти события, в столовой, в сущности говоря,
прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты. И жар согревает
братьев, рождает истому.
Старший бросает книгу, тянется.
- А ну-ка, сыграй "Съемки"...
Трень-та-там... Трень-та-там...

Сапоги фасонные,
Бескозырки тонные,
То юнкера-инженеры идут!

Старший начинает подпевать. Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в
жилах - жар. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко.

Здравствуйте, дачники,
Здравствуйте, дачницы...

Гитара идет маршем, со струн сыплет рота, инженеры идут - ать, ать!
Николкины глаза вспоминают:
Училище. Облупленные александровские колонны, пушки. Ползут юнкера на
животиках от окна к окну, отстреливаются. Пулеметы в окнах.
Туча солдат осадила училище, ну, форменная туча. Что поделаешь.
Испугался генерал Богородицкий и сдался, сдался с юнкерами. Па-а-зор...

Здравствуйте, дачницы,
Здравствуйте, дачники,
Съемки у нас уж давно начались.

Туманятся Николкины глаза.
Столбы зноя над червонными украинскими полями. В пыли идут пылью
пудренные юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало. Позор.
Чепуха.
Елена раздвинула портьеру, и в черном просвете показалась ее рыжеватая
голова. Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный.
Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.
Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и
подняла палец.
- Погодите. Слышите?
Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и
убедились - пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у... Николка
положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
В гостиной - приемной совершенно темно. Николка наткнулся на стул. В
окнах настоящая опера "Ночь под рождество" - снег и огонечки. Дрожат и
мерцают. Николка прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах
- напряженнейший слух. Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.
- Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют.
Странно, не может быть так близко.
Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее
черно-испуганны. Что же значит, что Тальберга до сих пор нет? Старший
чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть сказать ему и
очень хочется. В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может.
Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше. Что за штука?
Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет
выдавить его и вылезть, и нос расплющил.
- Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело...
- Ну да, тебя там не хватало...
Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое
позднее, слышите ли, - самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже
десять.
В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни
тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется. На столе чашки с нежными
цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колоннок. При
матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а
теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на все
это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от Елены, которая
не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в
декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые гортензии и
две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни,
несмотря на то, что на подступах к Городу - коварный враг, который,
пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя
растоптать каблуками. Цветы. Цветы - приношение верного Елениного
поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга
продавщицы в конфетной знаменитой "Маркизе", друга продавщицы в уютном
цветочном магазине "Ниццкая флора". Под тенью гортензий тарелочка с синими
узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в
сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы
закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх...
эх...
На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку
самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в
нем, как у Момуса.
В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло
обвисли.
Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил
вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь с
ним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и
"Господин из Сан-Франциско". Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

...мрак, океан, вьюгу.

Не читает Елена.
Николка, наконец, не выдерживает:
- Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же
быть...
Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка
переползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
- Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.
Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
- Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос ее
тосклив.
Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
- Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
- Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.
- Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно;
сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два
немецких полка.
- Чепуха.
- Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцы
подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно
не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший
абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит.
Смешно.
- Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких
с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
- Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в
германской армии.
- Так, по-вашему, Петлюра не войдет?
- Гм... По-моему, этого не может быть.
- Апсольман. Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты не
волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.
- Но, боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и...
- И что? Ну, что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна.
- Почему же его нет?
- Господи, боже мой! Знаешь же сама, какая езда. На каждой станции
стояли, наверное, по четыре часа.
- Революционная езда. Час едешь - два стоишь.
Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорила
опять:
- Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы
отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру,
как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему
же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали...
Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутые
седым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели на печку.
Ответ - вот он. Пожалуйста:

"Союзники - сволочи."

Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили -
раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в
передней.
- Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
- Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
Елена порозовела, встала.


Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на
лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами
по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в
переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая,
широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя
поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая
винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
- Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими
пальцами ухватилась за башлык.
- Витя!
Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин
офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными
плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была
очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней,
настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в
длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых
примет. Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато
срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая
фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и
неправильный женский подбородок.
- Откуда ты?
- Откуда?
- Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка
водки.
Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало
горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной
кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский
повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
- Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
- Ах, боже мой, конечно.
Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не
слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов
начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по
шву, вытягивая грязную рубашку.
- Ну, конечно... Полно. Кишат.
- Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту,
- Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту
я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.
В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул.
Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени,
стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.
- Легче... Ох, легче...
Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые
носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнут
вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными
подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и
жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.

Слух... грозн...
наст... банд...

Влюбился... мая...

- Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли
дать вам валенки и полушубки?
- Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины
шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
- Кабак!
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
- Снимите, снимите, снимите...
Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного
стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
- Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в
кресле.
- Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так...
отойдет. И этот отойдет.
Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а
деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального
мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом
белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский.
Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.
Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого
класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и
кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными
словами.
Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик, и
время от времени вскрикивали: "Ну-ну".
- Гетман, а? Твою мать! - рычал Мышлаевский. - Кавалергард? Во дворце?
А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу... Господи! Ведь
думал - пропадем все... К матери! На сто саженей офицер от офицера - это
цепь называется? Как кур чуть не зарезали!
- Постой, - ошалевая от брани, спрашивал Турбин, - ты скажи, кто там
под Трактиром?
- Ат! - Мышлаевский махнул рукой. - Ничего не поймешь! Ты знаешь,
сколько нас было под Трактиром? Сорок человек. Приезжает эта лахудра -
полковник Щеткин и говорит (тут Мышлаевский перекосил лицо, стараясь
изобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорил противным,
тонким и сюсюкающим голосом): "Господа офицеры, вся надежда Города на вас.
Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления
неприятеля - переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дам
смену. Но патроны прошу беречь..." (Мышлаевский заговорил своим
обыкновенным голосом) - и смылся на машине со своим адъютантом. И темно,
как в ж...! Мороз. Иголками берет.
- Да кто же там, господи! Ведь не может же Петлюра под Трактиром быть?
- А черт их знает! Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это мы
в полночь, ждем смены... Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятное
дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир - верста. Ночью
чудится: поле шевелится. Кажется - ползут... Ну, думаю, что будем
делать?.. Что? Вскинешь винтовку, думаешь - стрелять или не стрелять?
Искушение. Стояли, как волки выли. Крикнешь, - в цепи где-то отзовется.
Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не
заснуть: заснешь - каюк. И под утро не вытерпел, чувствую - начинаю
дремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На рассвете, слышу, верстах в трех
поехало! И ведь, представь, вставать не хочется. Ну, а тут пушка забухала.
Поднялся, словно на ногах по пуду, и думаю: "Поздравляю, Петлюра
пожаловал". Стянули маленько цепь, перекликаемся. Решили так: в случае
чего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на город. Перебьют
- перебьют. Хоть вместе, по крайней мере. И, вообрази, - стихло. Утром
начали по три человека в Трактир бегать греться. Знаешь, когда смена
пришла? Сегодня в два часа дня. Из первой дружины человек двести юнкеров.
И, можешь себе представить, прекрасно одеты - в папахах, в валенках и с
пулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс.
- А! Наш, наш! - вскричал Николка.
- Погоди-ка, он не белградский гусар? - спросил Турбин.
- Да, да, гусар... Понимаешь, глянула они на нас и ужаснулись: "Мы
думали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?"
Оказывается, вот эти-то пулеметы, это на Серебрянку под утро навалилась
банда, человек в тысячу, и повела наступление. Счастье, что они не знали,
что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, вся эта орава в
Город могла сделать визит. Счастье, что у тех была связишка с
Постом-Волынским, - дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатила
шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца
и расточились куда-то к чертям.
- Но кто также? Неужели же Петлюра? Не может этого быть.
- А, черт их душу знает. Я думаю, что это местные мужички-богоносцы
Достоевские!.. у-у... вашу мать!
- Господи боже мой!
- Да-с, - хрипел Мышлаевский, насасывая папиросу, - сменились мы, слава
те, господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли.
К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать...
- Как! Насмерть?
- А что ж ты думал? Один юнкер да один офицер. А в Попелюхе, это под
Трактиром, еще красивее вышло. Поперли мы туда с подпоручиком Красиным
сани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла, - ни одной души.
Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой. Вообрази, -
глянул на нас и обрадовался. Я уж тут сразу почувствовал недоброе. Что
такое, думаю? Чего этот богоносный :бип: возликовал: "Хлопчики...
хлопчики..." Говорю ему таким сдобным голоском: "Здорово, дид. Давай
скорее сани". А он отвечает: "Нема. Офицерня уси сани угнала на Пост". Я
тут мигнул Красину и спрашиваю: "Офицерня? тэк-с. А дэж вси ваши хлопци?"
А дед и ляпни: "Уси побиглы до Петлюры". А? Как тебе нравится? Он-то
сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас
принял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз... Остервенился... Взял
деда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу:
"Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до
Петлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!" Ну тут,
понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно
обвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета.
Конечно, в ноги и орет: "Ой, ваше высокоблагородие, извините меня,
старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте!".
И лошади нашлись и розвальни.
- Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается - уму непостижимо.
На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов,
оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не
знает. И главное - мертвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочную
летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать: "Вы их в Город
везите". Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабного.
Тот сказал: "Это, говорит, петлюровские приемы". Смылся. К вечеру только
нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество... И что ж ты
думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? "Они,
говорит, сплять. Никого не велено принимать". Ну, как я двину прикладом в
стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили.
Вылез Щеткин и заегозил: "Ах, боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй,
вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Это
геройство. Ах, какая потеря, но что делать - жертвы. Я так измучился..." И
коньяком от него на версту. А-а-а! - Мышлаевский внезапно зевнул и клюнул
носом. Забормотал, как во сне:
- Дали отряду теплушку и печку... О-о! А мне свезло. Очевидно, решил
отделаться от меня после этого грохота. "Командирую вас, поручик, в город.
В штаб генерала Картузова. Доложите там". Э-э-э! Я на паровоз...
окоченел... замок Тамары... водка...
Мышлаевский выронил папиросу изо рта, откинулся и захрапел сразу.
- Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
- Где Елена? - озабоченно спросил старший. - Нужно будет ему простыню
дать, ты веди его мыться.
Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевой
занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой
березы. Хриплые кухонные часишки настучали одиннадцать. И представился
убитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и
на снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле, смятый венец волос
пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей
через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы
забили, затикали, пошли ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости.
Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев
клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.
Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены,
образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода
уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в
двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея
Ивановича...
Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно.
В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и
безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою
только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком
случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк и
тверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют
ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат.
Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности
тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил
это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд,
который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в
сорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасе
жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали "ну-ну", а
Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
- Кто ж такие? Петлюра?
- Ну, если бы Петлюра, - снисходительно и в то же время тревожно
улыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы здесь беседовал... э... с
вами. Не знаю кто. Возможно, разложившиеся сердюки. Ворвались в вагоны,
винтовками взмахивают, кричат! "Чей конвой?" Я ответил: "Сердюки", - они
потоптались, потоптались, потом слышу команду: "Слазь, хлопцы!" И все
исчезли. Я полагаю, что они искали офицеров, вероятно, они думали, что
конвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно покосился на
Николкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: - Елена, пойдем-ка
на пару слов...
Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где
на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела
зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева
бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге
шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николка
дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не зная
зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко,
глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела. Глаза красные. Свесив
руки, печально она слушала Тальберга. Он сухой штабной колонной возвышался
над ней и говорил неумолимо:
- Елена, никак иначе поступить нельзя.
Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
- Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может,
положение еще изменится к лучшему?
Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбку
он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная
дума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять...
шесть...
И Тальберг сказал:
- Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...
...Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу
и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, со
складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни.
Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. А
потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос
укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не
сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей
побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте -
пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
Тальберг же бежал. Он возвышался, попирая обрывки бумаги, у
застегнутого тяжелого чемодана в своей длинной шинели, в аккуратных черных
наушниках, с гетманской серо-голубой кокардой и опоясан шашкой.
На дальнем пути Города I, Пассажирского уже стоит поезд - еще без
паровоза, как гусеница без головы. В составе девять вагонов с
ослепительно-белым электрическим светом. В составе в час ночи уходит в
Германию штаб генерала фон Буссова. Тальберга берут: у Тальберга нашлись
связи... Гетманское министерство - это глупая и пошлая оперетка (Тальберг
любил выражаться тривиально, но сильно, как, впрочем, и сам гетман. Тем
более пошлая, что...
- Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень,
очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...
О, Елена знала! Елена отлично знала. В марте 1917 года Тальберг был
первый, - поймите, первый, - кто пришел в военное училище с широченной
красной повязкой на рукаве. Это было в самых первых числах, когда все еще
офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и
уходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальберг как
член революционного военного комитета, а не кто иной, арестовал
знаменитого генерала Петрова. Когда же к концу знаменитого года в Городе
произошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем какие-то
люди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие из-под
солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коем
случае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что они
останутся здесь, в Городе, Тальберг сделался раздражительным и сухо
заявил, что это не то, что нужно, пошлая оперетка. И он оказался до
известной степени прав: вышла действительно оперетка, но не простая, а с
большим кровопролитием. Людей в шароварах в два счета выгнали из Города
серые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с равнины,
ведущей к Москве. Тальберг сказал, что те в шароварах - авантюристы, а
корни в Москве, хоть эти корни и большевистские.
Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на
головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от
шрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на таких
лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни. После
нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылись
куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащились
обратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз. Тальберг растерянно
улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень
тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с
некоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей.
Тальберг сказал, что у них нет корней, и месяца два нигде не служил.
Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в комнату Тальберга. Тот сидел и
писал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а перед
ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой серой бумаге книжонка:
"Игнатий Перпилло - Украинская грамматика".
В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовые
электрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на арене
веселой, боевой колонной и вел счет рук - шароварам крышка, будет Украина,
но Украина "гетьманская", - выбирали "гетьмана всея Украины".
- Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, - говорил Тальберг и
блестел в странной, гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев.
Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николке
и Алексею не о чем было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы очень
трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике
и, в особенности, в тех случаях, когда Николка совершенно бестактно
начинал: "А как же ты, Сережа, говорил в марте..." У Тальберга тотчас
показывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, в
глазах появлялись желтенькие искорки, и Тальберг начинал волноваться.
Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой.
Да, оперетка... Елена знала, что значит это слово на припухших
прибалтийских устах. Но теперь оперетка грозила плохим, и уже не
шароварам, не московским, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила она
самому Сергею Ивановичу Тальбергу. У каждого человека есть своя звезда, и
недаром в средние века придворные астрологи составляли гороскопы,
предсказывали будущее. О, как мудры были они! Так вот, у Тальберга, Сергея
Ивановича, была неподходящая, неудачливая звезда. Тальбергу было бы
хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в
это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги,
и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко
еще, верст сто пятьдесят, а может быть, и двести, от Города, на путях,
освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке,
болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам. Горе
Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе.
Номер газеты "Вести" всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего
гетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а в
статье слова:

"Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю..."

- Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и
неизвестность. Не правда ли?
Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
- Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в
Крым и на Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкая
оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по
моим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь,
мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка.
Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был
начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, ну
самое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни в
коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на
девичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
Елена очнулась.
- Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить о
том, что немцы нас предают?
Тальберг густо покраснел.
- Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им сама скажи. Хотя
ведь это дело меняет мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было
некогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его
двухэтажные глаза пронизало только одно - нежность. Елена не выдержала и
всплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром дочь Анны
Владимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В бронзовой
лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютные
белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым
черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:

Я за сестру тебя молю,
Сжалься, о, сжалься ты над ней!
Ты охрани ее.

Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные
чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы
вечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины
про бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому
аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять
зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет
пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные
светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершенно
бессмертен.
Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали,
стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был
человек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.
- Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрели
просительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и
беспокойно сказал: - Пора.
Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво
и поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных
усов. Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов,
пересчитал в тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и,
улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь... дзинь... в
передней свет сверху, потом на лестнице громыханье чемодана. Елена
свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных
вагонов, с места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром
поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл. Он пробежал
восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот
и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с главной линии
вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров и офицеров, скорчившихся в
теплушках и в цепях у самого Поста, смутную надежду и гордость, смело,
никого решительно не боясь, ушел к германской границе. Следом за ним через
десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон пассажирский, с
громадным паровозом. Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз
часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки.
Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные
пульманы, окна бросали в стрелочников снопы. Затем все исчезло, и души
юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
- У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела
жгуча

[spoiler] 4



Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город. Прекрасный в морозе
и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных
труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег.
И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем их окна были
черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси. Цепочками, сколько
хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко
подвешенные на закорючках серых длинных столбов. Днем с приятным ровным
гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по
образцу заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и
темные воротники - мех серебристый и черный - делали женские лица
загадочными и красивыми.
Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым
снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они
раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами,
кленами и липами.
Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами
поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в
нежных сумерках царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные
балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте.
Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те
расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи, над шоссе,
вьющимся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в
дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые
пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.
Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и
верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине
замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий,
смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за
солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня
начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых
фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных
окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном
электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны
неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие
самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал и
мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и
туманом.
Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего
Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в
черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки
видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням.
Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над
темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты
два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку
на том берегу, другой - высоченный, стреловидный, по которому прибегали
поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю
шапку, таинственная Москва.


И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью,
которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За
каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные
жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых
пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому
стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.
Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы,
оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять
связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве,
домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники,
купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и
петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из
аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные
развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров
департаментов, юные пассивные :бип:. Бежали князья и алтынники, поэты
и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса,
просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.
Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся
пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными
обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные
лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и
где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках
которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры,
слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр "Лиловый негр" и
величественный, до белого утра гремящий тарелками, клуб "Прах" (поэты -
режиссеры - артисты - художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли
новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в
этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали
седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная
музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых,
истощенных, закокаиненных проституток.
Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. До самого рассвета
шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и личности
городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры, которых
русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и
украинско-русские, уже висящие на волоске помещики. В кафе "Максим"
соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были
чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы - бархатные.
Лампы, увитые цыганскими шалями, бросали два света - вниз белый
электрический, а вбок и вверх - оранжевый. Звездою голубого пыльного шелку
разливался потолок, в голубых ложах сверкали крупные бриллианты и
лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло жженым кофе, потом, спиртом и
французскими духами. Все лето восемнадцатого года по Николаевской шаркали
дутые лихачи, в наваченных кафтанах, и в ряд до света конусами горели
машины. В окнах магазинов мохнатились цветочные леса, бревнами золотистого
жиру висели балыки, орлами и печатями томно сверкали бутылки прекрасного
шампанского вина "Абрау".
И все лето, и все лето напирали и напирали новые. Появились
хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах, с сияющими лаком
штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной думы в
пенсне, б... со звонкими фамилиями, биллиардные игроки... водили девок в
магазины покупать краску для губ и дамские штаны из батиста с чудовищным
разрезом. Покупали девкам лак.
Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один
черт не знал, кстати говоря, что в ней творится и что это за такая новая
страна - Польша), в Германию, великую страну честных тевтонов, запрашивая
визы, переводя деньги, чуя, что, может быть, придется ехать дальше и
дальше, туда, куда ни в коем случае не достигнет страшный бой и грохот
большевистских боевых полков. Мечтали о Франции, о Париже, тосковали при
мысли, что попасть туда очень трудно, почти невозможно. Еще больше
тосковали во время тех страшных и не совсем ясных мыслей, что вдруг
приходили в бессонные ночи на чужих диванах.
- А вдруг? а вдруг? а вдруг? лопнет этот железный кордон... И хлынут
серые. Ох, страшно...
Приходили такие мысли в тех случаях, когда далеко, далеко слышались
мягкие удары пушек - под Городом стреляли почему-то все лето,
блистательное и жаркое, когда всюду и везде охраняли покой металлические
немцы, а в самом Городе постоянно слышались глухонькие выстрелы на
окраинах: па-па-пах.
Кто в кого стрелял - никому не известно. Это по ночам. А днем
успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по
Владимирской проходил полк германских гусар. Ах, и полк же был! Мохнатые
шапки сидели над гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные
подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх. Лошади в эскадронах шли одна
к одной, рослые, рыжие четырехвершковые лошади, и серо-голубые френчи
сидели на шестистах всадниках, как чугунные мундиры их грузных германских
вождей на памятниках городка Берлина.
Увидав их, радовались и успокаивались и говорили далеким большевикам,
злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки:
- А ну, суньтесь!
Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий
хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла,
из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в
ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют
из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники
лошадиным мясом, зараженным сапом. Ненавидели все - купцы, банкиры,
промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены
государственного совета, инженеры, врачи и писатели...


Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада - бывшего фронта - и
все направлялись в Город, их было очень много и становилось все больше.
Рискуя жизнью, потому что им, большею частью безденежным и носившим на
себе неизгладимую печать своей профессии, было труднее всего получить
фальшивые документы и пробраться через границу. Они все-таки сумели
пробраться и появиться в Городе, с травлеными взорами, вшивые и небритые,
беспогонные, и начинали в нем приспосабливаться, чтобы есть и жить. Были
среди них исконные старые жители этого Города, вернувшиеся с войны в
насиженные гнезда с той мыслью, как и Алексей Турбин, - отдыхать и
отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человеческую
жизнь, и были сотни и сотни чужих, которым нельзя было уже оставаться ни в
Петербурге, ни в Москве. Одни из них - кирасиры, кавалергарды,
конногвардейцы и гвардейские гусары, выплывали легко в мутной пене
потревоженного Города. Гетманский конвой ходил в фантастических погонах, и
за гетманскими столами усаживалось до двухсот масленых проборов людей,
сверкающих гнилыми желтыми зубами с золотыми пломбами. Кого не вместил
конвой, вместили дорогие шубы с бобровыми воротниками и полутемные,
резного дуба квартиры в лучшей части Города - Липках, рестораны и номера
отелей...
Другие, армейские штабс-капитаны конченых и развалившихся полков,
боевые армейские гусары, как полковник Най-Турс, сотни прапорщиков и
подпоручиков, бывших студентов, как Степанов - Карась, сбитых с винтов
жизни войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но конченные
для университета навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский. Они, в серых
потертых шинелях, с еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на
плечах, приезжали в Город и в своих семьях или в семьях чужих спали на
стульях, укрывались шинелями, пили водку, бегали, хлопотали и злобно
кипели. Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и
прямой, той, которая может двинуть в драку.
Были юнкера. В Городе к началу революции оставалось четыре юнкерских
училища - инженерное, артиллерийское и два пехотных. Они кончились и
развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы
искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших
студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как
семнадцатилетний Николка Турбин...


- Все это, конечно, очень мило, и над всем царствует гетман. Но,
ей-богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей вероятности, до
конца жизни, что собой представляет этот невиданный властитель с
наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому.
- Да кто он такой, Алексей Васильевич?
- Кавалергард, генерал, сам крупный богатый помещик, и зовут его Павлом
Петровичем...
По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его,
состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим
историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора. Гражданам же, в
особенности оседлым в Городе и уже испытавшим первые взрывы междоусобной
брани, было не только не до юмора, но и вообще не до каких-либо
размышлений. Избрание состоялось с ошеломляющей быстротой - и слава богу.
Гетман воцарился - и прекрасно. Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб,
а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради самого господа, не было
большевиков, и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж, все это более или
менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени. По
крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство горожан,
хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно
капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана
славословили искренне... и... "Дай бог, чтобы это продолжалось вечно".
Но вот могло ли это продолжаться вечно, никто бы не мог сказать, и даже
сам гетман. Да-с.
Дело в том, что Город - Городом, в нем и полиция - варта, и
министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что
делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше
Франции, в которой десятки миллионов людей, этого не знал никто. Не знали,
ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже, - смешно сказать,
- о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не
знали, но ненавидели всею душой. И когда доходили смутные вести из
таинственных областей, которые носят название - деревня, о том, что немцы
грабят мужиков и безжалостно карают их, расстреливая из пулеметов, не
только ни одного голоса возмущения не раздалось в защиту украинских
мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в гостиных, скалились
по-волчьи зубы и слышно было бормотание:
- Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не так. Вот будут
они помнить революцию. Выучат их немцы - своих не хотели, попробуют чужих!
- Ох, как неразумны ваши речи, ох, как неразумны.
- Да что вы, Алексей Васильевич!.. Ведь это такие мерзавцы. Это же
совершенно дикие звери. Ладно. Немцы им покажут.
Немцы!!
Немцы!!
И повсюду:
_Немцы_!!!
Немцы!!
Ладно: тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса,
большевики. Только две силы.



5



Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной
шахматной доске. Так плохой и неумный игрок, отгородившись пешечным строем
от страшного партнера (к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в
тазах), группирует своих офицеров около игрушечного короля. Но коварная
ферзь противника внезапно находит путь откуда-то сбоку, проходит в тыл и
начинает бить по тылам пешки и коней и объявляет страшные шахи, а за
ферзем приходит стремительный легкий слон - офицер, подлетают коварными
зигзагами кони, и вот-с, погибает слабый и скверный игрок - получает его
деревянный король мат.
Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что
пришло, некие знамения.
Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в
бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже
двинулись, как муравьи, по своим делишкам, и заспанные приказчики начали в
магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по Городу страшный и
зловещий звук. Он был неслыханного тембра - и не пушка и не гром, - но
настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла
дрогнули. Затем звук повторился, прошел вновь по всему верхнему Городу,
скатился волнами в Город нижний - Подол, и через голубой красивый Днепр
ушел в московские дали. Горожане проснулись, и на улицах началось
смятение. Разрослось оно мгновенно, ибо побежали с верхнего Города -
Печерска растерзанные, окровавленные люди с воем и визгом. А звук прошел и
в третий раз и так, что начали с громом обваливаться в печерских домах
стекла, и почва шатнулась под ногами.
Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и кричащих страшными
голосами. Вскоре узнали, откуда пришел звук. Он явился с Лысой Горы за
Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и
пороху. На Лысой Горе произошел взрыв.
Пять дней жил после того Город, в ужасе ожидая, что потекут с Лысой
Горы ядовитые газы. Но удары прекратились, газы не потекли, окровавленные
исчезли, и Город приобрел мирный вид во всех своих частях, за исключением
небольшого угла Печерска, где рухнуло несколько домов. Нечего и говорить,
что германское командование нарядило строгое следствие, и нечего и
говорить, что город ничего не узнал относительно причин взрыва. Говорили
разное.
- Взрыв произвели французские шпионы.
- Нет, взрыв произвели большевистские шпионы.
Кончилось все это тем, что о взрыве просто забыли.
Второе знамение пришло летом, когда Город был полон мощной пыльной
зеленью, гремел и грохотал, и германские лейтенанты выпивали море содовой
воды. Второе знамение было поистине чудовищно!
Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи,
убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине
фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в
своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма! Убил его, само
собой разумеется, рабочий и, само-собой разумеется, социалист. Немцы
повесили через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого
убийцу, но даже извозчика, который подвез его к месту происшествия.
Правда, это не воскресило нисколько знаменитого генерала, но зато породило
у умных людей замечательные мысли по поводу происходящего.
Так, вечером, задыхаясь у открытого окна, расстегивая пуговицы
чесучовой рубашки, Василиса сидел за стаканом чая с лимоном и говорил
Алексею Васильевичу Турбину таинственным шепотом:
- Сопоставляя все эти события, я не могу не прийти к заключению, что
живем мы весьма непрочно. Мне кажется, что под немцами что-то такое
(Василиса пошевелил короткими пальцами в воздухе) шатается. Подумайте
сами... Эйхгорна... и где? А? (Василиса сделал испуганные глаза.)
Турбин выслушал мрачно, мрачно дернул щекой и ушел.
Еще предзнаменование явилось на следующее же утро и обрушилось
непосредственно на того же Василису. Раненько, раненько, когда солнышко
заслало веселый луч в мрачное подземелье, ведущее с дворика в квартиру
Василисы, тот, выглянув, увидал в луче знамение. Оно было бесподобно в
сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской
шее, в босых стройных ногах, в колышущейся упругой груди. Зубы видения
сверкали, а от ресниц ложилась на щеки лиловая тень.
- Пятьдэсят сегодня, - сказало знамение голосом сирены, указывая на
бидон с молоком.
- Что ты, Явдоха? - воскликнул жалобно Василиса, - побойся бога.
Позавчера сорок, вчера сорок пять, сегодня пятьдесят. Ведь этак
невозможно.
- Що ж я зроблю? Усе дорого, - ответила сирена, - кажут на базаре, будэ
и сто.
Ее зубы вновь сверкнули. На мгновение Василиса забыл и про пятьдесят, и
про сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в животе.
Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как только
появлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче. (Василиса
вставал раньше своей супруги.) Про все забыл, почему-то представил себе
поляну в лесу, хвойный дух. Эх, эх...
- Смотри, Явдоха, - сказал Василиса, облизывая губы и кося глазами (не
вышла бы жена), - уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри,
выучат вас немцы. "Хлопнуть или не хлопнуть ее по плечу?" - подумал
мучительно Василиса и не решился.
Широкая лента алебастрового молока упала и запенилась в кувшине.
- Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо, - вдруг ответило знамение,
сверкнуло, сверкнуло, прогремело бидоном, качнуло коромыслом и, как луч в
луче, стало подниматься из подземелья в солнечный дворик. "Н-ноги-то -
а-ах!!" - застонало в голове у Василисы.
В это мгновение донесся голос супруги, и, повернувшись, Василиса
столкнулся с ней.
- С кем это ты? - быстро швырнув глазом вверх, спросила супруга.
- С Явдохой, - равнодушно ответил Василиса, - представь себе, молоко
сегодня пятьдесят.
- К-как? - воскликнула Ванда Михайловна. - Это безобразие! Какая
наглость! Мужики совершенно взбесились... Явдоха! Явдоха! - закричала она,
высовываясь в окошко, - Явдоха!
Но видение исчезло и не возвращалось.
Василиса всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы, костлявые
локти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на свете, что
он чуть-чуть не плюнул Ванде на подол. Удержавшись и вздохнув, он ушел в
прохладную полутьму комнат, сам не понимая, что именно гнетет его. Не то
Ванда - ему вдруг представилась она, и желтые ключицы вылезли вперед, как
связанные оглобли, - не то какая-то неловкость в словах сладостного
видения.
- Разучимо? А? Как вам это нравится? - сам себе бормотал Василиса. -
Ох, уж эти мне базары! Нет, что вы на это скажете? Уж если они немцев
перестанут бояться... последнее дело. Разучимо. А? А зубы-то у нее -
роскошь...
Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как ведьма на
горе.
- Какая дерзость... Разучимо? А грудь...
И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось нехорошо, и он
отправился умываться холодной водой.
Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень. За наливным
золотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябре
произошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взгляд
совершенно незначительно.
Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла
подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей
предписывалось выпустить из камеры N_666 содержащегося в означенной камере
преступника. Вот и все.
Вот и все! И из-за этой бумажки, - несомненно, из-за нее! - произошли
такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы,
отчаяние и ужас... Ай, ай, ай!
Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное
наименование - Семен Васильевич Петлюра. Сам он себя, а также и городские
газеты периода декабря 1918 - февраля 1919 годов называли на французский
несколько манер - Симон. Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак.
Говорили, что он будто бы бухгалтер.
- Нет, счетовод.
- Нет, студент.
Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазин
табачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен
кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых
туфлях с задранными носами.
Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем
недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за
прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находились
и такие, которые говорили:
- Ничего подобного. Он был уполномоченным союза городов.
- Не союза городов, а земского союза, - отвечали третьи, - типичный
земгусар.
Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить,
бормотали:
- Позвольте... позвольте-ка...
И рассказывали, что будто бы десять лет назад... виноват...
одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в
Москве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный
коленкор. И даже добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вот
поэтому и гитара в коленкоре. Что будто бы шел он на хорошую интересную
вечеринку с веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой,
привезенной прямо с благодатной Украины, с песнями, с чудным Грицем...

...Ой, не хо-д-и...

Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты, указания
места...
- Вы говорите, бритый?
- Нет, кажется... позвольте... с бородкой.
- Позвольте... разве он московский?
- Да нет, студентом... он был...
- Ничего подобного. Иван Иванович его знает. Он был в Тараще народным
учителем...
Фу ты, черт... А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, на
Бронной туманы, изморозь, тени... Какая-то гитара... турок под солнцем...
кальян... гитара - дзинь-трень... неясно, туманно, ах, как туманно и
страшно кругом.

...Идут и пою-ют...

Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьи
косы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира.

Идут и поют
Юнкера гвардейской школы...
Трубы, литавры,
Тарелки гремят.

Громят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают шомполами
насмерть людей, едет, едет черношлычная конница на горячих лошадях.
Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит Турбин,
бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит. Спит весь
дом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского... Муть...
ночь... Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и
глумятся "Бесы" отчаянными словами... Тихо спит Елена.
- Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было! Не было этого Симона
вовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, ни
земского союза... ни черта. Просто миф, порожденный на Украине в тумане
страшного восемнадцатого года.
...И было другое - лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а
вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами,
горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И
удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по
непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков,
и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской
армии:
"Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок".
Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой
распискою в штаб германцев в Город.
И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми
лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти при
слове "офицерня".
Вот что было-с.
Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан
гетман.
Увы, увы! Только в ноябре восемнадцатого года, когда под Городом
загудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что
ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку - и
мужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не
нужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:
- Вся земля мужикам.
- Каждому по сто десятин.
- Чтобы никаких помещиков и духу не было.
- И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью -
во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к
внуку и так далее.
- Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб. Хлеб
мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.
- Чтобы из Города привозили керосин.
- Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой
черт ее не произведет.
Были тоскливые слухи, что справиться с гетманской и немецкой напастью
могут только большевики, но у большевиков своя напасть:
- :бип: и комиссары.
- Вот головушка горькая у украинских мужиков!
Ниоткуда нет спасения!!
Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять...
- А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!
Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах
и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды,
порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле и
трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй, во
всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.
И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы,
украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны
пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все говорят на
украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов,
без офицеров-москалей, - и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из
Галиции.
Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!
Вот это было. А узник... гитара...

Слухи грозные, ужасные...
Наступают на нас...

Дзинь... трень... эх, эх, Николка.
Турок, земгусар, Симон. Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда,
мираж.
И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицал в
знаменитом ноябре: "Quos vult perdere, dementat" [Кого (бог) захочет
погубить, того он лишает разума (лат.)] - и проклинал гетмана за то, что
тот выпустил Петлюру из загаженной городской тюрьмы.
- Вздор-с все это. Не он - другой. Не другой - третий.
Итак, кончились всякие знамения и наступили события... Второе было не
пустяшное, как какой-то выпуск мифического человека из тюрьмы, - о нет! -
оно было так величественно, что о нем человечество, наверное, будет
говорить еще сто лет... Гальские петухи в красных штанах, на далеком
европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до полусмерти. Это
было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым клекотом
налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с
броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди,
грызли зубами, но не выдержали, - и немцы! немцы! попросили пощады.
Следующее событие было тесно связано с этим и вытекло из него, как
следствие из причины. Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал, что тот
человек, имя которого и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были
известны всему миру и который был-то уж наверняка сплошь металлический,
без малейших признаков дерева, он был повержен. Повержен в прах - он
перестал быть императором. Затем темный ужас прошел ветром по всем головам
в Городе: видели, сами видели, как линяли немецкие лейтенанты и как ворс
их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку. И
это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение немногих
часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет,
и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета.
Вот тогда ток пронизал мозги наиболее умных из тех, что с желтыми
твердыми чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий
большевистский лагерь в Город. Они поняли, что судьба их связала с
побежденными, и сердца их исполнились ужасом.
- Немцы побеждены, - сказали гады.
- Мы побеждены, - сказали умные гады.
То же самое поняли и горожане.
О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово! Оно
похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно
похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная
болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков демонов ребят, на протухшее
постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно
похоже на смерть.
Кончено. Немцы оставляют Украину. Значит, значит - одним бежать, а
другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе. И, стало
быть, кому-то придется умирать. Те, кто бегут, те умирать не будут, кто же
будет умирать?


- Умигать - не в помигушки иг'ать, - вдруг картавя, сказал неизвестно
откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге,
и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен
крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.
- Вы в раю, полковник? - спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет,
которого никогда не испытывает человек наяву.
- В гаю, - ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как
ручей в городских лесах.
- Как странно, как странно, - заговорил Турбин, - я думал, что рай это
так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте
узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
- Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, - ответил
вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских
гусар в 1916 году на Виленском направлении.
Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла
свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину,
собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были
неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса -
чисты, бездонны, освещены изнутри.
Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские
глаза. Ах, слепил господь бог игрушку - женские глаза!.. Но куда ж им до
глаз вахмистра!
- Как же вы? - спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор
Турбин, - как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади,
в конце концов, обоз, пики?
- Верите слову, господин доктор, - загудел виолончельным басом
Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в
сердце, - прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника
опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы
церковные.
- Ну? - поражался Турбин.
- Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный,
обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон
белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать?
Докладывать-то докладываю, а сам, - вахмистр скромно кашлянул в кулак, -
думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к
чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями,
и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету,
кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу -
мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения
обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный,
но, знаете ли, положительный. Глазами - зырк, и вижу я, что баб-то он
увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно.
Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
"Эге, говорит, вы что ж, с бабами?" - и головой покачал.
"Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас
по шеям попросим, господин апостол".
"Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!"
А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете,
господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
И вахмистр хитро подмигнул.
- Это верно, - вынужден был согласиться Алексей Васильевич, потупляя
глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой,
смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
- Ну те-с, сейчас это он и говорит - доложим. Отправился, вернулся, и
сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно
выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол
Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, -
вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно
из сна в неизвестную тьму, - господин эскадронный командир рысью на
Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю,
- тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто
хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный,
славный секрет, потом оправился и продолжал: - Поглядел Петр на них из-под
ручки и говорит: "Ну, теперича, грит, все!" - и сейчас дверь настежь, и
пожалте, говорит, справа по три.

...Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, -

зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла итальянская
гармоника.
- Под ноги! - закричали на разные голоса взводные.

Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, -

и замер хор вдали.
- С бабами? Так и вперлись? - ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.
- Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь
видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще
можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять

[spoiler] 11



Повинуясь телефонному голосу, унтер-офицер Турбин Николай вывел
двадцать восемь человек юнкеров и через весь Город провел их согласно
маршруту. Маршрут привел Турбина с юнкерами на перекресток, совершенно
мертвенный. Никакой жизни на нем не было, но грохоту было много. Кругом -
в небе, по крышам, по стенам - гремели пулеметы.
Неприятель, очевидно, должен был быть здесь, потому что это был
последний, конечный пункт, указанный телефонным голосом. Но никакого
неприятеля пока что не показывалось, и Николка немного запутался - что
делать дальше? Юнкера его, немножко бледные, но все же храбрые, как и их
командир, разлеглись цепью на снежной улице, а пулеметчик Ивашин сел на
корточки возле пулемета, у обочины тротуара. Юнкера настороженно глядели
вдаль, подымая головы от земли, ждали, что, собственно, произойдет?
Предводитель же их был полон настолько важных и значительных мыслей,
что даже осунулся и побледнел. Поражало предводителя, во-первых,
отсутствие на перекрестке всего того, что было обещано голосом. Здесь, на
перекрестке, Николка должен был застать отряд третьей дружины и
"подкрепить его". Никакого отряда не было. Даже и следов его не было.
Во-вторых, поражало Николку то обстоятельство, что боевой пулеметный
дробот временами слышался не только впереди, но и слева, и даже, пожалуй,
немножко сзади. В-третьих, он боялся испугаться и все время проверял себя:
"Не страшно?" - "Нет, не страшно", - отвечал бодрый голос в голове, и
Николка от гордости, что он, оказывается, храбрый, еще больше бледнел.
Гордость переходила в мысль о том, что если его, Николку, убьют, то
хоронить будут с музыкой. Очень просто: плывет по улице белый глазетовый
гроб, и в гробу погибший в бою унтер-офицер Турбин с благородным восковым
лицом, и жаль, что крестов теперь не дают, а то непременно с крестом на
груди и георгиевской лентой. Бабы стоят у ворот. "Кого хоронят,
миленькие?" - "Унтер-офицера Турбина..." - "Ах, какой красавец..." И
музыка. В бою, знаете ли, приятно помереть. Лишь бы только не мучиться.
Размышления о музыке и лентах несколько скрасили неуверенное ожидание
неприятеля, который, очевидно, не повинуясь телефонному голосу, и не думал
показываться.
- Ждать будем здесь, - сказал Николка юнкерам, стараясь, чтобы голос
его звучал поувереннее, но тот не очень уверенно звучал, потому что кругом
все-таки было немножко не так, как бы следовало, чепуховато как-то. Где
отряд? Где неприятель? Странно, что как будто бы в тылу стреляют?


И предводитель со своим воинством дождался. В поперечном переулке,
ведущем с перекрестка на Брест-Литовскую стрелку, неожиданно загремели
выстрелы и посыпались по переулку серые фигуры в бешеном беге. Они неслись
прямо на Николкиных юнкеров, и винтовки торчали у них в разные стороны.
"Обошли?" - грянуло в Николкиной голове, он метнулся, не зная, какую
команду подать. Но через мгновение он разглядел золотые пятна у некоторых
бегущих на плечах и понял, что это свои.
Тяжелые, рослые, запаренные в беге, константиновские юнкера в папахах
вдруг остановились, упали на одно колено и, бледно сверкнув, дали два
залпа по переулку туда, откуда прибежали. Затем вскочили и, бросая
винтовки, кинулись через перекресток, мимо Николкиного отряда. По дороге
они рвали с себя погоны, подсумки и пояса, бросали их на разъезженный
снег. Рослый, серый, грузный юнкер, равняясь с Николкой, поворачивая к
Николкиному отряду голову, зычно, задыхаясь, кричал:
- Бегите, бегите с нами! Спасайся, кто может!
Николкины юнкера в цепи стали ошеломленно подниматься. Николка
совершенно одурел, но в ту же секунду справился с собой и, молниеносно
подумав: "Вот момент, когда можно быть героем", - закричал своим
пронзительным голосом:
- Не сметь вставать! Слушать команду!!
"Что они делают?" - остервенело подумал Николка.
Константиновцы, - их было человек двадцать, - выскочив с перекрестка
без оружия, рассыпались в поперечном же Фонарном переулке, и часть из них
бросилась в первые громадные ворота. Страшно загрохотали железные двери, и
затопали сапоги в звонком пролете. Вторая кучка в следующие ворота.
Остались только пятеро, и они, ускоряя бег, понеслись прямо по Фонарному и
исчезли вдали.
Наконец на перекресток выскочил последний бежавший, в бледных
золотистых погонах на плечах. Николка вмиг обострившимся взглядом узнал в
нем командира второго отделения первой дружины, полковника Най-Турса.
- Господин полковник! - смятенно и в то же время обрадованно закричал
ему навстречу Николка, - ваши юнкера бегут в панике.
И тут произошло чудовищное. Най-Турс вбежал на растоптанный перекресток
в шинели, подвернутой с двух боков, как у французских пехотинцев. Смятая
фуражка сидела у него на самом затылке и держалась ремнем под подбородком.
В правой руке у Най-Турса был кольт и вскрытая кобура била и хлопала его
по бедру. Давно не бритое, щетинистое лицо его было грозно, глаза скошены
к носу, и теперь вблизи на плечах были явственно видны гусарские зигзаги,
Най-Турс подскочил к Николке вплотную, взмахнул левой свободной рукой и
оборвал с Николки сначала левый, а затем правый погон. Вощеные лучшие
нитки лопнули с треском, причем правый погон отлетел с шинельным мясом.
Николку так мотнуло, что он тут же убедился, какие у Най-Турса
замечательно крепкие руки. Николка с размаху сел на что-то нетвердое, и
это нетвердое выскочило из-под него с воплем и оказалось пулеметчиком
Ивашиным. Затем заплясали кругом перекошенные лица юнкеров, и все полетело
к чертовой матери. Не сошел Николка с ума в этот момент лишь потому, что у
него на это не было времени, так стремительны были поступки полковника
Най-Турса. Обернувшись к разбитому взводу лицом, он взвыл команду
необычным, неслыханным картавым голосом. Николка суеверно подумал, что
этакий голос слышен на десять верст и, уж наверно, по всему городу.
- Юнкегга! Слушай мою команду: сгывай погоны, кокагды, подсумки, бгосай
огужие! По Фонагному пегеулку сквозными двогами на Газъезжую, на Подол! На
Подол!! Гвите документы по догоге, пгячьтесь, гассыпьтесь, всех по догоге
гоните с собой-о-ой!
Затем, взмахнув кольтом, Най-Турс провыл, как кавалерийская труба:
- По Фонагному! Только по Фонагному! Спасайтесь по домам! Бой кончен!
Бегом магш!
Несколько секунд взвод не мог прийти в себя. Потом юнкера совершенно
побелели. Ивашин перед лицом Николки рвал погоны, подсумки полетели на
снег, винтовка со стуком покатилась по ледяному горбу тротуара. Через
полминуты на перекрестке валялись патронные сумки, пояса и чья-то
растрепанная фуражка. По Фонарному переулку, влетая во дворы, ведущие на
Разъезжую улицу, убегали юнкера.
Най-Турс с размаху всадил кольт в кобуру, подскочил к пулемету у
тротуара, скорчился, присел, повернул его носом туда, откуда прибежал, и
левой рукой поправил ленту. Обернувшись к Николке с корточек, он бешено
загремел:
- Оглох? Беги!
Странный пьяный экстаз поднялся у Николки откуда-то из живота, и во рту
моментально пересохло.
- Не желаю, господин полковник, - ответил он суконным голосом, сел на
корточки, обеими руками ухватился за ленту и пустил ее в пулемет.
Вдали, там, откуда прибежал остаток най-турсова отряда, внезапно
выскочило несколько конных фигур. Видно было смутно, что лошади под ними
танцуют, как будто играют, и что лезвия серых шашек у них в руках.
Най-Турс сдвинул ручки, пулемет грохнул - ар-ра-паа, стал, снова грохнул и
потом длинно загремел. Все крыши на домах сейчас же закипели и справа и
слева. К конным фигурам прибавилось еще несколько, но затем одну из них
швырнуло куда-то в сторону, в окно дома, другая лошадь стала на дыбы,
показавшись страшно длинной, чуть не до второго этажа, и несколько
всадников вовсе исчезли. Затем мгновенно исчезли, как сквозь землю, все
остальные всадники.
Най-Турс развел ручки, кулаком погрозил небу, причем глаза его налились
светом, и прокричал:
- Ребят! Ребят!.. Штабные стегвы!..
Обернулся к Николке и выкрикнул голосом, который показался Николке
звуком нежной кавалерийской трубы:
- Удигай, гвупый мавый! Говогю - удигай!
Он переметнул взгляд назад и убедился, что юнкера уже исчезли все,
потом переметнул взгляд с перекрестка вдаль, на улицу, параллельную
Брест-Литовской стреле, и выкрикнул с болью и злобой:
- А, чегт!
Николка повернулся за ним и увидал, что далеко, еще далеко на Кадетской
улице, у чахлого, засыпанного снегом бульвара, появились темные шеренги и
начали припадать к земле. Затем вывеска тут же над головами Най-Турса и
Николки, на углу Фонарного переулка: "Зубной врач Берта Яковлевна
Принц-Металл" хлопнула, и где-то за воротами посыпались стекла. Николка
увидал куски штукатурки на тротуаре. Они прыгнули и поскакали. Николка
вопросительно вперил взор в полковника Най-Турса, желая узнать, как нужно
понимать эти дальние шеренги и штукатурку. И полковник Най-Турс отнесся к
ним странно. Он подпрыгнул на одной ноге, взмахнул другой, как будто в
вальсе, и по-бальному оскалился неуместной улыбкой. Затем полковник
Най-Турс оказался лежащим у ног Николки. Николкин мозг задернуло черным
туманцем, он сел на корточки и неожиданно для себя, сухо, без слез
всхлипнувши, стал тянуть полковника за плечи, пытаясь его поднять. Тут он
увидел, что из полковника через левый рукав стала вытекать кровь, а глаза
у него зашли к небу.
- Господин полковник, господин...
- Унтег-цег, - выговорил Най-Турс, причем кровь потекла у него изо рта
на подбородок, а голос начал вытекать по капле, слабея на каждом слове, -
бгосьте гегойствовать к чегтям, я умигаю... Мало-Пговальная...
Больше он ничего не пожелал объяснить. Нижняя его челюсть стала
двигаться. Ровно три раза и судорожно, словно Най давился, потом
перестала, и полковник стал тяжелый, как большой мешок с мукой.
"Так умирают? - подумал Николка. - Не может быть. Только что был живой.
В бою не страшно, как видно. В меня же почему-то не попадают..."
"Зуб... ...врач", - затрепетало второй раз над головой, и еще где-то
лопнули стекла. "Может быть, он просто в обмороке?" - в смятении вздорно
подумал Николка и тянул полковника. Но поднять того не было никакой
возможности. "Не страшно?" - подумал Николка и почувствовал, что ему
безумно страшно. "Отчего? Отчего?" - думал Николка и сейчас же понял, что
страшно от тоски и одиночества, что, если бы был сейчас на ногах полковник
Най-Турс, никакого бы страха не было... Но полковник Най-Турс был
совершенно недвижим, больше никаких команд не подавал, не обращал внимания
ни на то, что возле его рукава расширялась красная большая лужа, ни на то,
что штукатурка на выступах стен ломалась и крошилась, как сумасшедшая.
Николке же стало страшно от того, что он совершенно один. Никакие конные
не наскакивали больше сбоку, но, очевидно, все были против Николки, а он
последний, он совершенно один... И одиночество погнало Николку с
перекрестка. Он полз на животе, перебирая руками, причем правым локтем,
потому что в ладони он зажимал най-турсов кольт. Самый страх наступает уже
в двух шагах от угла. Вот сейчас попадут в ногу, и тогда не уползешь,
наедут петлюровцы и изрубят шашками. Ужасно, когда лежишь, а тебя рубят...
Я буду стрелять, если в кольте есть патроны... И всего-то полтора шага...
подтянуться, подтянуться... раз... и Николка за стеной в Фонарном
переулке.
"Удивительно, страшно удивительно, что не попали. Прямо чудо. Это уж
чудо господа бога, - думал Николка, поднимаясь, - вот так чудо. Теперь сам
видал - чудо. Собор Парижской богоматери. Виктор Гюго. Что-то теперь с
Еленой? А Алексей? Ясно - рвать погоны, значит, произошла катастрофа".
Николка вскочил, весь до шеи вымазанный снегом, сунул кольт в карман
шинели и полетел по переулку. Первые же ворота на правой руке зияли,
Николка вбежал в гулкий пролет, выбежал на мрачный, скверный двор с
сараями красного кирпича по правой и кладкой дров по левой, сообразил, что
сквозной проход посредине, скользя, бросился туда и напоролся на человека
в тулупе. Совершенно явственно. Рыжая борода и маленькие глазки, из
которых сочится ненависть. Курносый, в бараньей шапке, Нерон. Человек, как
бы играя в веселую игру, обхватил Николку левой рукой, а правой уцепился
за его левую руку и стал выкручивать ее за спину. Николка впал в
ошеломление на несколько мгновений. "Боже. Он меня схватил, ненавидит!..
Петлюровец..."
- Ах ты, сволочь! - сипло закричал рыжебородый и запыхтел, - куды?
стой! - потом вдруг завопил: - Держи, держи, юнкерей держи. Погон скинул,
думаешь, сволота, не узнают? Держи!
Бешенство овладело всем Николкой, с головы до ног. Он резко сел вниз,
сразу, так что лопнул сзади хлястик на шинели, повернулся и с
неестественной силой вылетел из рук рыжего. Секунду он его не видел,
потому что оказался к нему спиной, но потом повернулся и опять увидал. У
рыжебородого не было никакого оружия, он даже не был военным, он был
дворник. Ярость пролетела мимо Николкиных глаз совершенно красным одеялом
и сменилась чрезвычайной уверенностью. Ветер и мороз залетел Николке в
жаркий рот, потому что он оскалился, как волчонок. Николка выбросил руку с
кольтом из кармана, подумав: "Убью, гадину, лишь бы были патроны". Голоса
своего он не узнал, до того голос был чужд и страшен.
- Убью, гад! - Николка просипел, шаря пальцами в мудреном кольте, и
мгновенно сообразил, что он забыл, как из него стрелять. Желто-рыжий
дворник, увидавший, что Николка вооружен, в отчаянии и ужасе пал на колени
и взвыл, чудесным образом превратившись из Нерона в змею:
- А, ваше благородие! Ваше...
Все равно Николка непременно бы выстрелил, но кольт не пожелал
выстрелить. "Разряжен. Эх, беда!" - вихрем подумал Николка. Дворник, рукой
закрываясь и пятясь, с колен садился на корточки, отваливаясь назад, и выл
истошно, губя Николку. Не зная, что сделать, чтобы закрыть эту громкую
пасть в медной бороде, Николка в отчаянии от нестреляющего револьвера, как
боевой петух, наскочил на дворника и тяжело ударил его, рискуя застрелить
самого себя, ручкой в зубы. Николкина злоба вылетела мгновенно. Дворник же
вскочил на ноги и побежал от Николки в тот пролет, откуда Николка
появился. Сходя с ума от страху, дворник уже не выл, бежал, скользя по
льду и спотыкаясь, раз обернулся, и Николка увидал, что половина его
бороды стала красной. Затем он исчез. Николка же бросился вниз, мимо
сарая, к воротам на Разъезжую и возле них впал в отчаяние. "Кончено.
Опоздал. Попался. Боже, и не стреляет". Тщетно он тряс огромный болт и
замок. Ничего сделать было нельзя. Рыжий дворник, лишь только проскочили
най-турсовы юнкера, запер ворота на Разъезжую, и перед Николкой была
совершенно неодолимая преграда - гладкая доверху, глухая железная стена.
Николка обернулся, глянул на небо, чрезвычайно низкое и густое, увидал на
брандмауэре легкую черную лестницу, уходившую на самую крышу
четырехэтажного дома. "Полезть разве?" - подумал он, и при этом ему
дурацки вспомнилась пестрая картинка: Нат Пинкертон в желтом пиджаке и с
красной маской на лице лезет по такой же самой лестнице. "Э, Нат
Пинкертон, Америка... а я вот влезу и потом что? Как идиот буду сидеть на
крыше, а дворник сзовет в это время петлюровцев. Этот Нерон предаст. Зубы
я ему расколотил... Не простит!"
И точно. Из-под ворот в Фонарный переулок Николка услыхал призывные
отчаянные вопли дворника: "Сюды! Сюды!" - и копытный топот. Николка понял:
вот что - конница Петлюры заскочила с фланга в Город. Сейчас она уже в
Фонарном переулке. То-то Най-Турс и кричал... на Фонарный возвращаться
нельзя.
Все это он сообразил уже, неизвестно каким образом оказавшись на
штабеле дров, рядом с сараем, под стеной соседнего дома. Обледеневшие
поленья зашатались под ногами, Николка заковылял, упал, разорвал штанину,
добрался до стены, глянул через нее и увидал точь-в-точь такой же двор.
Настолько такой, что он ждал, что опять выскочит рыжий Нерон в полушубке.
Но никто не выскочил. Страшно оборвалось в животе и в пояснице, и Николка
сел на землю, в ту же секунду его кольт прыгнул в руке и оглушительно
выстрелил. Николка удивился, потом сообразил: "Предохранитель-то был
заперт, а теперь я его сдвинул. Оказия".
Черт. И тут ворота на Разъезжую глухие. Заперты. Значит, опять к стене.
Но, увы, дров уже нет. Николка запер предохранитель и сунул револьвер в
карман. Полез по куче битого кирпича, а затем, как муха по отвесной стене,
вставляя носки в такие норки, что в мирное время не поместилась бы и
копейка. Оборвал ногти, окровенил пальцы и всцарапался на стену. Лежа на
ней животом, услыхал, что сзади, в первом дворе, раздался оглушительный
свист и Неронов голос, а в этом, третьем, дворе, в черном окне из второго
этажа на него глянуло искаженное ужасом женское лицо и тотчас исчезло.
Падая со второй стены, угадал довольно удачно: попал в сугроб, но все-таки
что-то свернулось в шее и лопнуло в черепе. Чувствуя гудение в голове и
мелькание в глазах, Николка побежал к воротам...
О, ликование! И они заперты, но какой вздор? Сквозная узорная решетка.
Николка, как пожарный, полез по ней, перелез, спустился и оказался на
Разъезжей улице. Увидал, что она была совершенно пуста, ни души. "Четверть
минутки подышу, не более, а то сердце лопнет", - думал Николка и глотал
раскаленный воздух. "Да... документы..." Николка вытащил из кармана блузы
пачку замасленных удостоверений и изорвал их. И они разлетелись, как снег.
Услыхал, что сзади со стороны того перекрестка, на котором он оставил
Най-Турса, загремел пулемет и ему отозвались пулеметы и ружейные залпы
впереди Николки, оттуда, из Города. Вот оно что. Город захватили. В Городе
бой. Катастрофа. Николка, все еще задыхаясь, обеими руками счищал снег.
Кольт бросить? Най-турсов кольт? Нет, ни за что. Авось удастся проскочить.
Ведь не могут же они быть повсюду сразу?
Тяжко вздохнув, Николка, чувствуя, что ноги его значительно ослабели и
развинтились, побежал по вымершей Разъезжей и благополучно добрался до
перекрестка, откуда расходились две улицы: Глубочицкая на Подол и Ловская,
уклоняющаяся в центр Города. Тут увидал лужу крови у тумбы и навоз, две
брошенных винтовки и синюю студенческую фуражку. Николка сбросил свою
папаху и эту фуражку надел. Она оказалась ему мала и придала ему гадкий,
залихватский и гражданский вид. Какой-то босяк, выгнанный из гимназии.
Николка осторожно из-за угла заглянул в Ловскую и очень далеко на ней
увидал танцующую конницу с синими пятнами на папахах. Там была какая-то
возня и хлопушки выстрелов. Дернул по Глубочицкой. Тут впервые увидал
живого человека. Бежала какая-то дама по противоположному тротуару, и
шляпа с черным крылом сидела у нее на боку, а в руках моталась серая
кошелка, из нее выдирался отчаянный петух и кричал на всю улицу: "пэтурра,
пэтурра". Из кулька, в левой руке дамы, сквозь дыру, сыпалась на тротуар
морковь. Дама кричала и плакала, бросаясь в стену. Вихрем проскользнул
какой-то мещанин, крестился на все стороны и кричал:
- Господисусе! Володька, Володька! Петлюра идет!
В конце Лубочицкой уже многие сновали, суетились и убегали в ворота.
Какой-то человек в черном пальто ошалел от страха, рванулся в ворота,
засадил в решетку свою палку и с треском ее сломал.
А время тем временем летело и летело, и, оказывается, налетали уже
сумерки, и поэтому, когда Николка с Лубочицкой выскочил в Вольский спуск,
на углу вспыхнул электрический фонарь и зашипел. В лавчонке бухнула штора
и сразу скрыла пестрые коробки с надписью "мыльный порошок". Извозчик на
санях вывернул их в сугроб совершенно, заворачивая за угол, и хлестал
зверски клячу кнутом. Мимо Николки прыгнул назад четырехэтажный дом с
тремя подъездами, и во всех трех лупили двери поминутно, и некий, в
котиковом воротнике, проскочил мимо Николки и завыл в ворота:
- Петр! Петр! Ошалел, что ли? Закрывай! Закрывай ворота!
В подъезде грохнула дверь, и слышно было, как на темной лестнице гулкий
женский голос прокричал:
- Петлюра идет. Петлюра!
Чем дальше убегал Николка на спасительный Подол, указанный Най-Турсом,
тем больше народу летало, и суетилось, и моталось по улицам, но страху уже
было меньше, и не все бежали в одном направлении с Николкой, а некоторые
проносились навстречу.
У самого спуска на Подол, из подъезда серокаменного дома вышел
торжественно кадетишка в серой шинели с белыми погонами и золотой буквой
"В" на них. Нос у кадетика был пуговицей. Глаза его бойко шныряли по
сторонам, и большая винтовка сидела у него за спиной на ремне. Прохожие
сновали, с ужасом глядели на вооруженного кадета и разбегались. А кадет
постоял на тротуаре, прислушался к стрельбе в верхнем Городе с видом
значительным и разведочным, потянул носом и захотел куда-то двинуться.
Николка резко оборвал маршрут, двинул поперек тротуара, напер на кадетика
грудью и сказал шепотом:
- Бросайте винтовку и немедленно прячьтесь.
Кадетишка вздрогнул, испугался, отшатнулся, но потом угрожающе
ухватился за винтовку. Николка же старым испытанным приемом, напирая и
напирая, вдавил его в подъезд и там уже, между двумя дверями, внушил:
- Говорю вам, прячьтесь. Я - юнкер. Катастрофа. Петлюра Город взял.
- Как это так взял? - спросил кадет и открыл рот, причем оказалось, что
у него нет одного зуба с левой стороны.
- А вот так, - ответил Николка и, махнув рукой по направлению верхнего
Города, добавил: - Слышите? Там конница петлюрина на улицах. Я еле спасся.
Бегите домой, винтовку спрячьте и всех предупредите.
Кадет окоченел, и так окоченевшим его Николка и оставил в подъезде,
потому что некогда с ним разговаривать, когда он такой непонятливый.
На Подоле не было такой сильной тревоги, но суета была, и довольна
большая. Прохожие учащали шаги, часто задирали головы, прислушивались,
очень часто выскакивали кухарки в подъезды и ворота, наскоро кутаясь в
серые платки. Из верхнего Города непрерывно слышалось кипение пулеметов.
Но в этот сумеречный час четырнадцатого декабря уже нигде, ни вдали, ни
вблизи, не было слышно пушек.
Путь Николки был длинен. Пока он пересек Подол, сумерки совершенно
закутали морозные улицы, и суету и тревогу смягчил крупный мягкий снег,
полетевший в пятна света у фонарей. Сквозь его редкую сеть мелькали огни,
в лавчонках и в магазинах весело светилось, но не во всех: некоторые уже
ослепли. Все больше начинало лепить сверху. Когда Николка пришел к началу
своей улицы, крутого Алексеевского спуска, и стал подниматься по ней, он
увидал у ворот дома N_7 картину: двое мальчуганов в сереньких вязаных
курточках и шлемах только что скатились на салазках со спуска. Один из
них, маленький и круглый, как шар, залепленный снегом, сидел и хохотал.
Другой, постарше, тонкий и серьезный, распутывал узел на веревке. У ворот
стоял парень в тулупе и ковырял в носу. Стрельба стала слышнее. Она
вспыхивала там, наверху, в самых разных местах.
- Васька, Васька, как я задницей об тумбу! - кричал маленький.
"Катаются мирно так", - удивленно подумал Николка и спросил у парня
ласковым голосом:
- Скажите, пожалуйста, чего это стреляют там наверху?
Парень вынул палец из носа, подумал и сказал в нос:
- Офицерню бьют наши.
Николка исподлобья посмотрел на него и машинально пошевелил ручкой
кольта в кармане. Старший мальчик отозвался сердито:
- С офицерами расправляются. Так им и надо. Их восемьсот человек на
весь Город, а они дурака валяли. Пришел Петлюра, а у него миллион войска.
Он повернулся и потащил салазки.


Сразу распахнулась кремовая штора - с веранды в маленькую столовую.
Часы... тонк-танк...
- Алексей вернулся? - спросил Николка у Елены.
- Нет, - ответила она и заплакала.


Темно. Темно во всей квартире. В кухне только лампа... сидит Анюта и
плачет, положив локти на стол. Конечно, об Алексее Васильевиче... В
спальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна и
жарко пляшут на полу. Елена сидит, наплакавшись об Алексее, на
табуреточке, подперев щеку кулаком, а Николка у ее ног на полу в красном
огненном пятне, расставив ноги ножницами.
Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днем говорили, что это не кто
иной, как великий князь Михаил Александрович. В общем, отчаяние здесь в
полутьме и огненном блеске. Что ж плакать об Алексее? Плакать - это,
конечно, не поможет. Убили его, несомненно. Все ясно. В плен они не берут.
Раз не пришел, значит, попался вместе с дивизионом, и его убили. Ужас в
том, что у Петлюры, как говорят, восемьсот тысяч войска, отборного и
лучшего. Нас обманули, послали на смерть...
Откуда же взялась эта страшная армия? Соткалась из морозного тумана в
игольчатом синем и сумеречном воздухе... Туманно... туманно...
Елена встала и протянула руку.
- Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Но если только бог не накажет
их, значит, у него нет справедливости. Возможно ли, чтобы они за это не
ответили? Они ответят. Будут они мучиться так же, как и мы, будут.
Она упрямо повторяла "будут", словно заклинала. На лице и на шее у нее
играл багровый цвет, а пустые глаза были окрашены в черную ненависть.
Николка, растопырив ноги, впал от таких выкриков в отчаяние и печаль.
- Может, он еще и жив? - робко спросил он. - Видишь ли, все-таки он
врач... Если даже и схватили, может быть, не убьют, а заберут в плен.
- Будут кошек есть, будут друг друга убивать, как и мы, - говорила
Елена звонко и ненавистно грозила огню пальцами.
"Эх, эх... Болботун не может быть великий князь. Восемьсот тысяч войска
не может быть, и миллиона тоже... Впрочем, туман. Вот оно, налетело
страшное времечко. И Тальберг-то, оказывается, умный, вовремя уехал. Огонь
на полу танцует. Ведь вот же были мирные времена и прекрасные страны.
Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и
грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо. Ну, нигде,
никогда не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все,
конечно, нас ненавидят, но ведь он шакал форменный! Сзади за руку".


И вот тут за окнами забухали пушки. Николка вскочил и заметался.
- Ты слышишь? слышишь? слышишь? Может быть, это немцы? Может быть,
союзники подошли на помощь? Кто? Ведь не могут же они стрелять по Городу,
если они его уже взяли.
Елена сложила руки на груди и сказала:
- Никол, я тебя все равно не пущу. Не пущу. Умоляю тебя никуда не
выходить. Не сходи с ума.
- Я только дошел бы до площадки у Андреевской церкви и оттуда посмотрел
бы и послушал. Ведь виден весь Подол.
- Хорошо, иди. Если ты можешь оставлять меня одну в такую минуту - иди.
Николка смутился.
- Ну, тогда я выйду только во двор послушаю.
- И я с тобой.
- Леночка, а если Алексей вернется, ведь с парадного звонка не услышим?
- Да, не услышим. И это ты будешь виноват.
- Ну, тогда, Леночка, я даю тебе честное слово, что я дальше двора шагу
не сделаю.
- Честное слово?
- Честное слово.
- Ты за калитку не выйдешь? На гору лезть не будешь? Постоишь во дворе?
- Честное слово.
- Иди.


Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и застилал Город. И
эти странные, неожиданные пушки стреляли в девять часов вечера. Стреляли
они только четверть часа.
Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном влезть на
снежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и часть
верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на
них домишки, где лампадками мерцают окна. Но честного слова не должен
нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете. Так
полагал Николка. При каждом грозном и отдаленном грохоте он молился таким
образом: "Господи, дай..."
Но пушки смолкли.
"Это были наши пушки", - горестно думал Николка. Возвращаясь от
калитки, он заглянул в окно к Щегловым. Во флигельке, в окошке,
завернулась беленькая шторка и видно было: Марья Петровна мыла Петьку.
Петька голый сидел в корыте и беззвучно плакал, потому что мыло залезло
ему в глаза, Марья Петровна выжимала на Петьку губку. На веревке висело
белье, а над бельем ходила и кланялась большая тень Марьи Петровны.
Николке показалось, что у Щегловых очень уютно и тепло, а ему в
расстегнутой шинели холодно.


В глубоких снегах, верстах в восьми от предместья Города, на севере, в
сторожке, брошенной сторожем и заваленной наглухо белым снегом, сидел
штабс-капитан. На столике лежала краюха хлеба, стоял ящик полевого
телефона и малюсенькая трехлинейная лампочка с закопченным пузатым
стеклом. В печке догорал огонек. Капитан был маленький, с длинным острым
носом, в шинели с большим воротником. Левой рукой он щипал и ломал краюху,
а правой жал кнопки телефона. Но телефон словно умер и ничего ему не
отвечал.
Кругом капитана, верст на пять, не было ничего, кроме тьмы, и в ней
густой метели. Были сугробы снега.
Еще час прошел, и штабс-капитан оставил телефон в покое. Около девяти
вечера он посопел носом и сказал почему-то вслух:
- С ума сойду. В сущности, следовало бы застрелиться. - И, словно в
ответ ему, запел телефон.
- Это шестая батарея? - спросил далекий голос.
- Да, да, - с буйной радостью ответил капитан.
Встревоженный голос издалека казался очень радостным и глухим:
- Откройте немедленно огонь по урочищу... - Далекий смутный собеседник
квакал по нити, - ураганный... - Голос перерезало. - У меня такое
впечатление... - И на этом голос опять перерезало.
- Да, слушаю, слушаю, - отчаянно скаля зубы, вскрикивал капитан в
трубку. Прошла долгая пауза.
- Я не могу открыть огня, - сказал капитан в трубку, отлично чувствуя,
что говорит он в полную пустоту, но не говорить не мог. - Вся моя прислуга
и трое прапорщиков разбежались. На батарее я один. Передайте это на Пост.
Еще час просидел штабс-капитан, потом вышел. Очень сильно мело. Четыре
мрачных и страшных пушки уже заносило снегом, и на дулах и у замков начало
наметать гребешки. Крутило и вертело, и капитан тыкался в холодном визге
метели, как слепой. Так в слепоте он долго возился, пока не снял на ощупь,
в снежной тьме первый замок. Хотел бросить его в колодец за сторожкой, но
раздумал и вернулся в сторожку. Выходил еще три раза и все четыре замка с
орудий снял и спрятал в люк под полом, где лежала картошка. Затем ушел в
тьму, предварительно задув лампу. Часа два он шел, утопая в снегу,
совершенно невидимый и темный, и дошел до шоссе, ведущего в Город. На
шоссе тускло горели редкие фонари. Под первым из этих фонарей его убили
конные с хвостами на головах шашками, сняли с него сапоги и часы.
Тот же голос возник в трубке телефона в шести верстах от сторожки на
запад, в землянке.
- Откройте... огонь по урочищу немедленно. У меня такое впечатление,
что неприятель прошел между вами и нами на Город.
- Слушаете? слушаете? - ответили ему из землянки.
- Узнайте на Посту... - перерезало.
Голос, не слушая, заквакал в трубке в ответ:
- Беглым по урочищу... по коннице...
И совсем перерезало.
Из землянки с фонарями вылезли три офицера и три юнкера в тулупах.
Четвертый офицер и двое юнкеров были возле орудий у фонаря, который метель
старалась погасить. Через пять минут пушки стали прыгать и страшно бить в
темноту. Мощным грохотом они наполнили всю местность верст на пятнадцать
кругом, донесли до дома N_13 по Алексеевскому спуску... Господи, дай...
Конная сотня, вертясь в метели, выскочила из темноты сзади на фонари и
перебила всех юнкеров, четырех офицеров. Командир, оставшийся в землянке у
телефона, выстрелил себе в рот.
Последними словами командира были:
- Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков.


Ночью Николка зажег верхний фонарь в своей угловой комнате и вырезал у
себя на двери большой крест и изломанную надпись под ним перочинным ножом:
"п.Турс. 14-го дек. 1918 г. 4 ч. дня".
"Най" откинул для конспирации на случай, если придут с обыском
петлюровцы.
Хотел не спать, чтобы не пропустить звонка, Елене в стену постучал и
сказал:
- Ты спи, - я не буду спать.
И сейчас же после этого заснул как мертвый, одетым, на кровати. Елена
же не спала до рассвета и все слушала и слушала, не раздастся ли звонок.
Но не было никакого звонка, и старший брат Алексей пропал.


Уставшему, разбитому человеку спать нужно, и уж одиннадцать часов, а
все спится и спится... Оригинально спится, я вам доложу! Сапоги мешают,
пояс впился под ребра, ворот душит, и кошмар уселся лапками на груди.
Николка завалился головой навзничь, лицо побагровело, из горла свист...
Свист!.. Снег и паутина какая-то... Ну, кругом паутина, черт, ее дери!
Самое главное пробраться сквозь эту паутину, а то она, проклятая,
нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго, окутает
так, что и не выберешься! Так и задохнешься. За сетью паутины чистейший
снег, сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно выбраться, и
поскорее, потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: "Никол!" И тут,
вообразите, поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица и застучала...
Ти-ки-тики, тики, тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт! Ее самое не
видно, но свистит где-то близко, и еще кто-то плачется на свою судьбу, и
опять голос: "Ник! Ник! Николка!!"
- Эх! - крякнул Николка, разодрал паутину и разом сел, всклокоченный,
растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом, словно кто-то
Николку долго трепал.
- Кто? Кто? Кто? - в ужасе спросил Николка, ничего не понимая.
- Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, так! так!.. Фи-ти! Фи-у! Фьюх! -
ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних слез:
- Да, с любовником!
Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение. Видение было в
коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с желтыми
жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших
орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно
было молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая,
серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась
большая клетка с накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое
письмо...
"Это я еще не проснулся", - сообразил Николка и сделал движение рукой,
стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно ткнулся пальцами в
прутья. В черной клетке тотчас, как взбесилась, закричала птица и
засвистала, и затарахтела.
- Николка! - где-то далеко-далеко прокричал Еленин голос в тревоге.
"Господи Иисусе, - подумал Николка, - нет, я проснулся, но сразу же
сошел с ума, и знаю отчего - от военного переутомления. Боже мой! И вижу
уже чепуху... а пальцы? Боже! Алексей не вернулся... ах, да... он не
вернулся... убили... ой, ой, ой!"
- С любовником на том самом диване, - сказало видение трагическим
голосом, - на котором я читал ей стихи.
Видение оборачивалось к двери, очевидно, к какому-то слушателю, но
потом окончательно устремилось к Николке:
- Да-с, на этом самом диване... Они теперь сидят и целуются... после
векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не задумываясь, как
джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть целуются!
"О, ей, ей", - подумал Николка. Глаза его выкатились и спина
похолодела.
- Впрочем, извиняюсь, - сказало видение, все более и более выходя из
зыбкого, сонного тумана и превращаясь в настоящее живое тело, - вам,
вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот письмо, - оно вам все
объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как джентльмен.
И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо. Совершенно
ошалев, Николка взял его и стал читать, шевеля губами, крупный,
разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты, на нежном небесном
листке было написано:
"Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его прямо
к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала, он все вам сам
расскажет, бедный мальчик. Лариосика постиг ужасный удар, и я долго
боялась, что он не переживет его. Милочка Рубцова, на которой, как вы
знаете, он женился год тому назад, оказалась подколодной змеей! Приютите
его, умоляю, и согрейте так, как вы умеете это делать. Я аккуратно буду
переводить вам содержание. Житомир стал ему ненавистен, и я вполне это
понимаю. В